15 марта, Ганс обещал поехать со мною в Лайнц. Поначалу он капризничал, но все-таки отправился со мной. На улице, где было мало экипажей, он явно приободрился и сказал: «Как же хорошо, что бог убрал лошадей». По дороге я объясняю ему, что у его сестры нет такой «пиписьки», как у него. Девочки и женщины, прибавил я, лишены «пиписьки»: у мамы нет, у Ханны нет и т. д.

Ганс: «А у тебя есть пиписька?»

Я: «Конечно. А ты что думал?»

Ганс (после паузы): «Как же девочки делают пи-пи, если у них нет пиписьки?»

Я: «У них нет такой пиписьки, как у тебя. Разве ты не видел сам, когда Ханну купали?»

Весь тот день он пребывал в приподнятом настроении, катался на санях и т. д. Лишь к вечеру он опять погрустнел и, по-видимому, снова стал бояться лошадей.

Тем вечером нервный приступ и потребность в ласке, надо признать, были выражены слабее, чем в предыдущие дни. На следующий день мать взяла его с собой в город, и на улице он испытал изрядный страх. На другой день он остался дома – и был очень весел. На следующее утро он проснулся перепуганным около 6 часов. На вопрос что стряслось, он ответил так: «Я чуть-чуть притронулся пальцем к своей пипиське. Потом я увидел маму совсем голой, в одной рубашке, и она показала мне свою пипиську. Я рассказал Грете[145], моей Грете, что мама делает, и показал ей мою пипиську. А потом быстро убрал руку от пиписьки». На мое замечание, что или «совсем голая», или «в рубашке», Ганс возразил: «Она была в рубашке, но такой короткой, что я видел ее пипиську».

Все это в целом – не сон, но своего рода мастурбационная фантазия, тождественная сновидению. То, к чему он принуждает мать, служит, по всей видимости, оправданию в собственных глазах: раз мама показывает пипиську, мне тоже можно.

Из этой фантазии допустимо сделать два вывода: во‐первых, материнское порицание в свое время оказало на Ганса немалое влияние; во‐вторых, разъяснение по поводу отсутствия у женщин пиписьки не было им воспринято. Он сожалел о том, что дело обстоит именно так, и в своей фантазии прочно держался за прежнюю точку зрения. Быть может, у него имелись какие-то причины не верить словам отца.

* * *

Еженедельный отчет от отца Ганса: «Уважаемый г-н профессор! Прилагаю продолжение истории моего сына. Это интереснейший отрывок. Быть может, я позволю себе посетить Вас в понедельник, в приемные часы и, если удастся, приведу Ганса – если, конечно, он согласится. Сегодня я спросил, хочет ли он пойти со мной в понедельник к профессору, который отнимет у тебя твою глупость.

Он: «Нет».

Я: «Но у него есть очень хорошенькая девочка».

После этого он охотно и с удовольствием дал свое согласие.

Воскресенье, 22 марта. Чтобы несколько расширить обычные воскресные занятия, я предложил Гансу поехать сначала в Шенбрунн, а уже оттуда отправиться в Лайнц в середине дня. Таким образом, ему пришлось пройти по улице от дома до здания Гауптцолламт[146] у станции, а также от станции Гитцинг до Шенбрунна и обратно к станции парового трамвая Гитцинг[147]. Он успешно проделал весь путь, но торопливо отворачивался, когда в поле зрения показывались лошади; судя по всему, животные продолжали внушать ему тревогу, а отворачивался он по совету матери.

В Шенбрунне он неожиданно начал выказывать страх перед животными вообще, хотя обыкновенно разглядывал их с искренним любопытством. Так, он наотрез отказался заходить в помещение, где содержался жираф; не захотел навестить слона, которым, как правило, любовался; и явно боялся всех крупных животных как таковых, зато развлекался вовсю, разглядывая маленьких. Среди птиц на сей раз он испугался пеликана – чего раньше никогда не было – наверное, тоже из-за величины этой птицы.

Я спросил его: «Похоже, ты боишься больших животных, а знаешь, почему? У больших животных большие пиписьки, так что ты на самом деле боишься больших пиписек».

Ганс: «Я никогда раньше не видел пиписек у больших животных»[148].

Я: «А у лошади? Ты же видел, и лошадь – большое животное».

Ганс: «Да, у лошади часто видел. Один раз в Гмундене, когда карета стояла перед домом; другой раз перед таможней».

Я: «Когда ты был маленьким, ты, думаю, пошел в Гмундене на конюшню…»

Ганс (прерывая): «Да, я ходил смотреть в Гмундене каждый день, когда лошадей приводили домой».

Я: «… Должно быть, там ты испугался, когда однажды увидел у лошади большую пипиську. Но не нужно бояться. У больших животных большие пиписьки, а у маленьких – маленькие».

Ганс: «У всех людей тоже есть пиписьки, а моя станет расти вместе со мной, ведь я расту и она растет».

На этом наш разговор оборвался, и в последующие несколько дней его страх как будто опять увеличился. Он не решался выйти за дверь, хотя его исправно подводили к ней после обеда».

Последняя фраза Ганса, которой он себя успокаивал, проливает свет на общее положение дел и предоставляет возможность несколько уточнить рассуждения отца мальчика. Верно, что он боится больших животных, поскольку воображает их огромные «пиписьки», но, собственно, преждевременно утверждать, будто он испытывает страх перед большими «пиписьками» как таковыми. Ранее эта картина была для него, безусловно, приправлена ощущением удовольствия, и он всячески старался так или иначе подсмотреть за этими «пиписьками». Позднее это удовольствие оказалось испорчено, превратилось в свою противоположность, которая, не объясненным пока образом, распространилась на все его сексуальное поведение и, что для нас более ясно, после известного опыта и размышления побудила мальчика к неутешительным выводам. Из приведенных выше слов Ганса («я расту и она растет») явствует, что в ходе своих наблюдений он непрерывно производил сравнения – и сильно страдал по поводу величины собственной «пиписьки». Крупные животные служат наглядным напоминанием об этом «увечье» и потому вызывают у него отвращение. Однако можно предположить, что эта линия рассуждений вряд ли была целиком сознаваемой, вследствие чего это тягостное чувство преобразовалось в беспокойство; значит, его нынешнее состояние обусловлено как былым удовольствием, так и текущим неудовольствием. Когда беспокойство закрепилось, оно начинает поглощать все прочие ощущения, а при дальнейшем вытеснении – если учесть, что ощущения, усугубленные аффектами и уже осознанные, все больше отодвигаются в бессознательное, – все аффекты способны переродиться именно в беспокойство.

Курьезное замечание Ганса («она растет») позволяет высказать ряд догадок относительно его самоутешения, – сам мальчик не в силах облечь эти ощущения в слова и сформулировать сколько-нибудь